условиях развивались не только в опубликованном варианте. Печатные труды, можно сказать, были лишь верхней частью айсберга. Бывало, ловили каждое слово, интонацию, позволяющие заглянуть за пределы дозволенного. И это касалось не только русистики. К примеру, курс истории западноевропейской литературы (XX век) в 1970-х гг. читал студентам ТГУ профессор Гастон Буачидзе, который на некоторое время переехал в Тбилиси из Франции, позже, в 1990-х, он вернулся во Францию. Его лекции по французской литературе были лекциями профессора с западноевропейской позицией, не имеющей ничего общего с марксистской.

Приведу еще один пример. До конца советского периода в университетской программе был обязательный курс «Атеизм». Он, естественно, не только напрямую был связан с идеологией, но являлся ее детищем. У нас (в 1971/1972 учебном году) его читал доцент Зураб Поракишвили, в то время заместитель министра просвещения Грузии. Этот высокий государственный чиновник на первой же лекции сказал: «Мы не знаем, есть ли Бог или нет, и не будем этого обсуждать. Мы займемся историей религии». Даже представить себе невозможно, что подобное публичное высказывание могло прозвучать в Москве или Ленинграде.

Следует постоянно иметь в виду, что русистика развивалась в тесных контактах с картвелологией, а также с изучением западных и восточных литератур. Самые тесные творческие связи у русистов были с профессором Натальей Константиновной Орловской, которая воспитала несколько поколений как специалистов по европейской литературе, так и русистов. Последнюю свою итоговую книгу, посвященную исследованиям целого ряда писателей и шедевров литературы на стыке культур – западной и русской, она издала в 90-летнем возрасте (Орловская, 2013).

Приведем наиболее яркие примеры сотрудничества с картвелологами. В январе 1976 г. сектор древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР совместно с кафедрой древнегрузинской литературы Тбилисского государственного университета организовали научный симпозиум «Три дня древнегрузинской литературы в Пушкинском Доме». Осенью 1977 г. состоялся ответный симпозиум «Три дня древнерусской литературы в Тбилисском государственном университете». Результатом работы этих двух форумов стал сборник научных статей «Русская и грузинская средневековые литературы» (Л., 1979), изданный совместно Пушкинским Домом и Тбилисским университетом. Продолжением традиции знакомства с научными проблемами в области изучения грузинской и русской средневековых литератур стал новый симпозиум «Дни древнегрузинской литературы в Пушкинском Доме», состоявшиеся 5–7 февраля 1986 г. Ведущей фигурой на всех конференциях был академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, а с грузинской стороны – профессора Лео Менабде и Элгуджа Хинтибидзе.

Да и с иными сферами была тесная связь, все старались присутствовать на легендарном симпозиуме по проблемам бессознательного в начале 1970-х, на лингвистических научных форумах. В мои студенческие времена на конференцию по структурной лингвистике приехал Роман Якобсон, один из корифеев структурной лингвистики США. Впервые, насколько нам известно, он прибыл в Грузию в 1966 г. на празднование 800-летия создания поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», в последний раз участвовал во II Международном симпозиуме по проблемам бессознательного (сентябрь – октябрь 1979 г.). Р. Якобсон говорил, кстати, о том, что приехал на родину своего великого друга Маяковского. Здесь следует сказать, что в Грузии была создана признанная школа лингвистики, в том числе в области русистики[112].

Крупные ученые-литературоведы, как уже было сказано, чаще всего «погружались» в XIX в., в древнюю литературу, их исследования также неизменно находились под колпаком власти, однако они умудрялись рассматривать современное, болезненное, актуальное… Достаточно назвать имена М. Бахтина, Д. Лихачева, С. Аверинцева, Л. Пинского. Кстати, почти все эти классики филологии были в той или иной степени связаны с Грузией.

Вспоминается Шекспировский симпозиум 1972 г. в ТГУ. В нем участвовали корифеи – Григорий Козинцев, постановщик «Гамлета» с Иннокентием Смоктуновским в главной роли, исследователи и переводчики. Всех поразил Л. Пинский, друг В. Шаламова, В. Ерофеева, Е. Гинзбург, В. Некрасова, Н. Мандельштам, М. Бахтина. Среди его энциклопедических интересов выделялась литература Возрождения. Диссидент, многократно арестованный, прошедший через многие лагеря и ссылку, автор известнейших работ по Шекспиру и Сервантесу. О Возрождении после его доклада «Магистральный сюжет комедий Шекспира» и возник спор – можно ли говорить о реализме в ту эпоху, или реализм как направление принадлежит XIX и XX столетиям. Небольшого роста, полноватый, со следами страданий на лице, Леонид Ефимович с неподдельным пафосом воскликнул: «Реализм был и у Гомера. По его „Илиаде“ Шлиман раскопал и исследовал Трою. Так вот, если Гомер не реалист, если Шекспир не реалист, а Анатолий Софронов (романист, в то время один из «генералов» Союза писателей СССР. – М. Ф.) реалист, то да здравствует антиреализм!» Такой выпад в начале 1970-х, пожалуй, был возможен только в Грузии. Для формирования миросознания филологической молодежи эта дискуссия была весьма продуктивной. Так что и обращение к творчеству Шекспира требовало дерзости, а уж XX в. был просто опасной зоной, и это словосочетание можно употребить без кавычек.

В Грузии, повторяю, было мягче, могу свидетельствовать на своем примере: мой научный руководитель Шадури поручил мне вести курс истории литературы XX в., его читали немногие – Г. Гиголов, Н. Поракишвили, Л. Качарава. Может, по неопытности, может, из любви к делу я читала лекции так, что позже серьезные коллеги из Москвы и Ленинграда говорили: у нас бы ты за это вылетела из института… В курс удалось включить А. Платонова, Б. Пастернака, М. Цветаеву, попытку собственной интерпретации М. Булгакова… Возможно, я – уже следующее поколение, а скорее среднее между детьми и внуками В. Шадури – обрела в определенном смысле иной взгляд – рано начала выезжать за границу, где в Польше оказалась не туристкой, а была принята в литературной среде, и мне давали читать А. Солженицына, В. Шаламова, «Метрополь», неизданного Бунина и многое другое. И это было как бы естественно – в Польше за такое чтение меньше преследовали – оттуда на Запад ездили многие, и проследить за привезенными книгами было невозможно. Но у нас уже не было органического страха перед спецслужбами. Поэтому я, И. Модебадзе, Сергей Хангулян, составитель блестящей антологии литературы русского модерна, Ефим Курганов – уже были другими. Мне удалось защитить в 1979 г. интердисциплинарную работу по художественным особенностям утопического романа – на стыке литературоведения, истории, социологии и эстетики («„Что делать?“ Н. Г. Чернышевского и социально-философский утопический роман»). Еще более свободным стало следующее поколение, вернее, те, кто на десятилетие младше.

Конечно, приспосабливаться приходилось, еще как; трудно дать структурированный анализ, потому что давление идеологии было негласным, менялось постоянно, и ученые говорили, что надо «иметь нюх» на требования дня, – можно описать именно атмосферу, потому что письменных указаний о подчинении идеологии почти не было. Приходилось участвовать в партийных заседаниях (когда они были открытыми, то и беспартийных обязывали), участвовать в политзанятиях по марксизму-ленинизму, отмечать юбилеи классиков соцреализма. Но под конец советской власти правили свои стереотипы, сейчас иные. Ныне порой прослеживается желание отрицать все сделанное в период застоя, желание видеть в ученых либо кагэбэшников, либо диссидентов. Мы прошли школу недомолвок, намеков, которые говорили нечто другое, чем прямой текст.

Многообразие в рамках возможного участия в научной жизни – сборники, монографии и журналы, издаваемые в Грузии, участие в конференциях, организация совместных симпозиумов с учеными из Москвы и Петербурга, Дни литературы, в процессе которых были и научные дискуссии, участие в энциклопедических изданиях и сборниках в центральных изданиях, совместные труды дали весомый результат.

В нашу эпоху, когда произошли трансформационные изменения, взрывы, и вряд ли на какое поколение пришлось их больше, чем на наше, я придерживаюсь той позиции, что следует ценить труд, проделанный предшественниками, в частности значительный архивный и фактический материал, введенный ими в научный оборот.

Завершая, вновь упомянем переливающиеся сосуды. Жидкость в виде идеологии вливалась почти равномерно, но субстанция, определяющая национальные особенности культуры и менталитета, до конца не растворялась и образовывала в каждом случае